Коллега из Чили, вместе недавно отучились на курсе терапии травмы, дала ссылку на шестичасовой документальный телесериал о диктатуре Пиночета. На испанском (еще и чилийском испанском), и местами довольно тяжелый материал, поэтому я смотрел долго, несколько недель, порциями по полчаса — час.
Уже в первой трети документалки появляются узнаваемые черты: платная массовка за деньги приходит на митинги в поддержку диктатора, там они кричат «мы живем в свободной стране!» тогда же, когда рядом винтят и избивают манифестантов против режима.
Политические убийства редкие, но откровенные — убивают в основном, журналистов и деятелей оппозиции. Поиск виновных в похищениях и убийствах не ведется или не завершается.
Вместо мужчин на улицы начинают выходить матери и жены — требуя правосудия. С ними тоже режим взаимодействует, в основном, используя водометы, иногда — слезоточивый газ.
Примечательно, что Аугусто Пиночет потерял власть в результате референдума о продлении полномочий, который сам инициировал и на котором должен был победить. А часть оппозиционных политиков предлагала референдум бойкотировать — все равно, мол, липовый. Картины манифестаций перед плебисцитом можно было бы, заменив латинские литеры на русские, ставить в качестве съемок какой нибудь российской предвыборной кампании — вряд ли многие заметили бы разницу.
По мере просмотра, пару раз я обмолвился о ярких сходствах, даже родстве, которое наблюдаю, с Юлией Жемчужниковой, аналитическим психологом, она обратила внимание: «ты заметил, что в России никто режим диктатурой не называет? Могут называть монархией, властью, но не диктатурой». Я, между делом, сказал об этом чилийской коллеге, что в России никто слово «диктатура» не использует.
О — говорит мне она, это интересно, в контексте травмы. В травмированной группе (например, в семье) не называют вещи своими именами. Избиения — избиениями, а насилие — насилием. Говорят что-нибудь вроде «он сегодня был не в духе». А в остальном, вроде бы, все в порядке в такой семье, «ничего такого ужасного у нас не происходит».
Мне вспомнился детский опыт. Стоим с одним мальчиком на лестничной площадке. Мы жили в хрущевке кооператива работников Академии Наук СССР — довольно травоядное место, где пьянство и разруха не были повседневным хорошим тоном, если вообще встречались (хотя, уверен, встречались). Снаружи к подъезду идет, шатаясь из стороны в сторону, довольно неопрятный мужчина. Аббревиатуры «БОМЖ» тогда еще в повседневном обиходе не было. «Смотри, пьяница!» — говорю я мальчику, с которым мы вместе смотрим в окно — он живет несколькими этажами ниже. «Это мой папа пьяный» — отвечает соседский мальчик.
С тревогой читаю новости из Беларуси.
